Н.В. Пращерук*
Пастырь и художник: о духовной прозе святителя Игнатия (Брянчанинова)
 В 1851 году Игнатий (Брянчанинов) пишет небольшую статью под характерным названием «Христианский пастырь и христианин-художник». Сочинение создается по просьбе М.И. Глинки, которого совершенно покорили беседы с Брянчаниновым — к тому времени уже архимандритом — и его устные наставления, даваемые одному из послушников, тенору, обладающему замечательным голосом [1, с. 184–185]. Статья написана в форме диалога, и в ней затрагиваются не только специальные вопросы православно-церковного пения, но и более широкие проблемы — проблемы художественного творчества вообще.
Источником подлинного творчества, по Брянчанинову, является духовное устремление человека, и «один Бог — предмет, могущий удовлетворить» это устремление. «Люди, одаренные по природе талантом, не понимают, для чего им дан дар, и некому объяснить им это, — замечает Пастырь, обращаясь к Художнику. — Зло в природе, особливо в человеке, так замаскировано, что болезненное наслаждение им очаровывает юного художника... Когда уже истощатся силы и души и тела, тогда приходит разочарование, по большей части ощущаемое бессознательно и неопределительно. Большая часть талантов стремилась изобразить в роскоши страсти человеческие. <…> Талант человеческий, во всей своей силе и несчастной красоте, развился в изображении зла; в изображении добра он... слаб, бледен, натянут. <…> Истинный талант, познав, что Существенно-Изящное — один Бог, должен извергнуть из сердца все страсти, устранить из ума всякое лжеучение, стяжать для ума евангельский образ мыслей, а для сердца евангельские ощущения. Первое дается изучением евангельских заповедей, а второе — исполнением их на самом деле. Плоды дел, то есть ощущения, последующие за делами, складываются в сердечную сокровищницу человека и составляют его вечное достояние! Когда усвоится таланту евангельский характер — а это сначала сопряжено с трудом и внутреннею борьбою, — тогда художник озаряется вдохновением свыше, тогда только он может говорить свято, петь свято,
живописать свято» [Там же, с. 186–187].
Этапы духовного пути художника также обозначены в диалоге: «Первое познание человека в области духовной есть познание своей ограниченности, как твари, своей греховности и своего падения, как твари падшей. Этому познанию гармонирует чувство покаяния и плача. <…> Однако не все церковные песнопения про никнуты плачем. <…> Есть состояние духа, необыкновенно возвышенное, вполне духовное, при котором ум, а с ним и сердце останавливаются в недоумении пред своим невещественным видeнием. <…> Это состояние высшего благоговения, соединенного со стра-
хом, оно производится живым явлением величия Божия и останавливает все движения ума. <…> Плач родит в свое время радость, хотя и на земле, но не земную» [Там же, с. 188, 190–191]. Этот диа-
лог, исполненный поразительной ясности в толковании сложных вопросов, важен не только сам по себе как драгоценное свидетельство размышлений святителя. В нем, как мне кажется, обозначены
грани личности самого святителя Игнатия, а также явлен своеобразный ключ к прочтению его сочинений.
 Будучи известным православным деятелем ХIХ века, автором нескольких томов богословских и духовных сочинений, святитель с самого детства обнаружил блестящие способности в самых разных сферах, был музыкально и литературно одарен, прекрасно образован. Литературный талант проявился у Брянчанинова еще в молодости, до его пострига. Он хорошо усвоил некоторые уроки поэта Гнедича, в частности о том, что свои сочинения до сорока лет уважающий себя автор должен считать как бы несуществующими, так как они не могут быть отмечены еще зрелостью ума, опыта и вкуса. Может быть, поэтому серьезно работать над изданием своих сочинений Брянчанинов начинает только за несколько лет до кончины. В 1864 году выходят два тома его «Аскетических опытов», затем в 1867-м — «Слово о смерти» и другие сочинения, а «Отечник» и «Письма» печатаются уже посмертно.
В жизнеописании Игнатия (Брянчанинова), составленном ближайшими учениками, приводится признание святителя о том, как создавались «Аскетические опыты». Святитель отмечал, что «ни о каком духовном делании не говорил, а тем более не писал, не проверив своим собственным опытом того учения или делания и его последствий, которые он передавал слушателю или читателю…» [2, с. 71]. Между тем многие фрагменты из его сочинений — «статьи», как он сам называл их, — стали не только духовным, но еще и ярким литературным опытом, свидетельствующим о художественном вкусе и чувстве стиля автора, и потому должны быть осмыслены как литературное явление. Это прежде всего лирико-философские миниатюры автобиографического характера «Сад во время зимы»,
«Кладбище», «Древо зимою под окнами келии», «Дума (на берегу моря)» и др., а также библейская повесть «Иосиф» — своеобразный ответ лермонтовскому «Герою нашего времени».
Миниатюры организованы переживанием- размышлением героя-повествователя, напоминающего лирического героя, сюжетно и композиционно выстроены. По своей жанровой природе и сюжетной структуре они сходны с тургеневскими «Стихотворениями в прозе». Созерцание картинки из окружающего мира (чаще всего это пейзаж) «запускает» внутренний сюжет — размышления о человеческой жизни, о простых и вечных ее истинах. Ясная, спокойная религиозность дает возможность герою через внешнюю жизнь природы прозревать духовные сущности, тайны мира, выходить на уровень религиозно- философских обобщений. Его сознание открыто этим тайнам, так как он смиренно и кротко принимает весь Божий замысел о мире и человеке, восхищается совершенством и гармонией сотворенного Богом мира.
В миниатюре «Сад во время зимы» герой созерцает зимний сад «в тихую погоду, в солнечные ясные дни», душа его исполнена тишины и кротости. В зимнем «покойном» пейзаже он прозревает грядущее весеннее пробуждение природы и трактует его как прообраз будущего воскресения. Эти размышления-переживания организуются системой сквозных, ассоциативно связанных между собой мотивов — тишины, покоя, тайны, смерти, воскресения и чуда. Метафоричность языка, прозрачность и чистота стиля позволяют автору избежать дидактизма и воздействовать на читателя силой и поэтичностью созданных им образов. Так, с точки зрения повествователя, человек, не верящий в воскресение, подобен страннику, который никогда не видел весеннего пробуждения природы и которого привели «в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным». Привели, чтобы «показать ему обнаженные древа, и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весною... он вместо ответа, посмотрел бы на вас, и улыбнулся — такою несбыточною баснею показались бы ему слова ваши» [2, с. 178].
В миниатюре «Кладбище» речь идет о краткости и бренности земной человеческой жизни. Герой посещает могилы родных, скорбит об умерших, но во время панихиды чувство печали постепенно сменяется «тихим утешением»: «Церковные молитвы растворили живое воспоминание о умерших духовным услаждением» [Там же, с. 184]. В этих и других миниатюрах, опредмечивающих переживания самого автора, важны прежде всего запечатленные состояния душевного равновесия и согласия человека с самим собой, состояния обретенной истины и полноты бытия, столь редкие в светской литературе. И эта драгоценная особенность сочинений Брянчанинова еще отчетливее понимается при сопоставлении с тургеневскими «Стихотворениями в прозе», выражающими тоску, обреченность, страх смерти. Игнатий (Брянчанинов) в отличие от И.С. Тургенева показывает читателю возможности таланта, стяжавшего «для ума евангельский образ мыслей, а для сердца евангельские ощущения» [1, с. 187]. Только такому таланту даровано «состояние высшего благоговения, соединенного со страхом», которое «производится живым явлением величия Божия»
[Там же, с. 190].
Пастырь-художник дает нам в своих сочинениях замечательные примеры эпифанического видения и эпифанического письма в подлинном, прямом смысле. Теологический термин эпифания означает «явление Бога». Он используется сегодня в исследованиях, которые посвящены художникам особого типа — имеющим обостренно яркое восприятие мира, таким, как, например, Толстой, Бунин, Пруст, Джойс [см. об этом: 4, с. 130; 5, с. 47; 6, с. 9; 7, с. 374]. В подобном использовании — верном, но все же во многом метафорическом — данный термин лишается главного религиозного значения и трактуется как «эстетический аналог мистического акта, когда художнику внезапно открывается, „излучается“ сама „душа“ какого-то предмета, случая, сцены, притом не из области возвышенного — что существенно — а из самой обычной окружающей жизни» [7, с. 374]. Так, О.В. Сливицкая в одной из последних статей о Толстом замечает: «Искусствознание последнее время оперирует теологическим понятием эпифания. В традиционном понимании — это внезапное озарение, зримое или слышимое проявление Божественной силы. Вне религиозного смысла — это моменты бытия, часто привычные, но внезапно увиденные заново. В эти мгновенья человек погружается в жизнь со всей полнотой и мощью. Возникает чувство своей причастности ко всему» [6, с. 9]. Далее в качестве примеров исследовательница приводит в одном ряду размышления Умберто Эко о поэтике Джойса и «Дневники» Александра Шмемана, которые «буквально переполнены эпифаническими моментами» (что, заметим, вполне понятно, если иметь в виду то, кому принадлежат эти «Дневники»), называемые самим священником «уколами полноты и блаженства», «иконой вечности». Сюда же Сливицкая относит и японские хайку, в которых, по ее словам, «непритязательные моменты, что запечатлевают вечность, всплывают из пустоты» [Там же].
Очевидно, что при выявлении эстетического сходства отмеченных ею явлений совершенно стираются различия их мировоззренческой природы, а само исходное теологическое понятие во многом утрачивает содержательную определенность. В контексте подобных размышлений открытия Игнатия (Брянчанинова) обретают особую значимость, поскольку в своих сочинениях он возвращает нас именно к настоящему смыслу эпифанических явлений, дает своего рода их образцы, соединяя духовное и художественное, облекая «ощущение и движение духовные» [3, с. 316], «глубокое и сильное духовное впечатление» [2, с. 358] в эстетически адекватную форму. Одно из самых показательных и поэтических произведений такого рода — миниатюра «Роса». Приводим
этот текст без купюр.
РОСА
По синему, безоблачному небу, в прекрасный летний день, великолепное светило совершало обычный путь свой. Горели златые кресты соборного, пятиглавого храма, воздвигнутого во славу Всесвятыя Богоначальныя Троицы; сребристые купола его отражали ослепительное сияние лучей солнечных. Тень показывала наступление десятого часа, в который обыкновенно начинается Божественная литургия. Многочисленные толпы народа спешили от большой дороги в мирную обитель иноков: день был воскресный или праздничный — не помню. За оградою того монастыря, к восточной стороне, лежит обширный луг. Тогда он был покрыт густою, нежною травою, разнородными дикими цветами, которые цвели и благоухали беспечно на свободе и приволье. В тот день упала на него обильная роса. Бесчисленные ее капли виднелись на каждом цветке, на каждом стебельке и мелком листочке, а в каждой капле изображалось с отчетливостью солнце; каждая капля испускала лучи, подобные лучам солнца. Луг имел вид широко-постланного бархатного ковра, на котором по яркой, густой зелени роскошная рука рассыпала бесчисленное множество разноцветных драгоценных камней с превосходным отливом, игрою, с лучами и сиянием. В то время священно-инок, готовившийся к совершению Божественной литургии, вышел с глубокою думою из боковых, уединенных ворот монастыря (на этом месте впоследствии выстроена церковь во имя святого Григория Богослова), и, сделав несколько шагов, остановился пред лугом обширным. Тихо было у него на сердце; тишине сердца отвечала природа вдохновенной тишиною, тою тишиною, которою бывает полно прекрасное утро июня, которая так благоприятствует созерцанию. Пред глазами его — солнце на лазоревом, чистом небе, и бесчисленные отпечатки солнца в бесчисленных каплях росы на лугу обширном. Мысль его терялась в какой-то бесконечности, — ум был без мысли, как бы нарочно приготовленный, настроенный к принятию духовного впечатления. Священно-инок взглянул на небо, на солнце, на луг, на блистающие капли росы — и внезапно открылось пред очами души объяснение величайшего из таинств христианских, то объяснение, каковым может объясниться непостижимое и необъяснимое, объяснение живым подобием, картиною живописною, которая была пред его глазами. Как будто сказал ему кто: «вот! — солнце всецело изображается в каждой смиренной, но чистой капле росы: так и Христос, в каждой христианской православной церкви, всецело присутствует и предлагается на священной трапезе. Он сообщает свет и жизнь причастникам Своим, которые, приобщившись Божественному Свету и Животу, сами делаются светом и жизнью: так капли росы, приняв в себя лучи солнца, начинают сами испускать лучи, подобные лучам солнечным. Если вещественное и тлен-
ное солнце, создание Создателя, стоившее Ему, чтоб придти в бытие, одного беструдного мановения Его воли, может в одно и то же время изобразиться в бесчисленных каплях воды: почему же Самому Создателю, всемогущему и вездесущему, не присутствовать всецело в одно и то же время Своею пресвятою Плотью и Кровью, соединенным с ними Божеством, в бесчисленных храмах, где по Его велению и установлению призывается на хлеб и вино вседетельный, Всесвятой Дух для совершения величайшего, спасительнейшего, непостижимейшего таинства?..» Неся в недрах глубокое и сильное духовное впечатление, возвратился служитель Тайны в келию. Впечатление осталось жить в душе его. Прошли месяцы, прошли годы, оно так же живо, как и в день первоначального ощущения. Разделяя с ближним пользу и назидание, теперь, после многих лет, изображаю его словом и пером. Скудное изображение! Перо и слово слабы для полного и точного изображения духовных тайнозрений. Священное тайнозрение! Священное видeние ума! С какою неожиданною внезапностью ты являешься в живописной, разительной картине пред умом, приготовленным к видению тайн покаянием и внимательною, уединенною молитвою! Как сообщаемое тобою знание сильно, ясно, живо! Какого исполнено неоспоримого, непостижимого убеждения! Ты независимо от человеков: приходишь к тому, кого избираешь, или кому посылаешься. Напрасно человек захотел бы проникнуть в духовные тайны сам собою, одним собственным усилием! Он будет только слабым мечтателем, блуждающим ощупью во мраке самообольщения, не чувствуя и не сообщая ни света, ни жизни. Как цепи звучат на руках и ногах невольника: так в мыслях и словах мечтателя услышится отголосок насилия, подделки, принужденности, рабства и мерзости греховной. Путь к духовному тайнозрению — постоянное пребывание в покаянии, в плаче и слезах о греховности своей. Плач и слезы — тот коллурий, которым врачуются душевные очи (Откр. 3:18). Сергиева пустыня, 1846 год [2, c. 357–359].
Миниатюра гармонично выстроена. Дар живописать словом блестяще раскрывается в первых двух абзацах, в которых святитель создает великолепный, эстетически выразительный образ июньского утра. Он щедро использует экспрессивные и изобразительные средства языка. Это метафоры «великолепное светило совершало обычный путь свой», «[цветы] благоухали беспечно на свободе», «роскошная рука рассыпала бесчисленное множество разноцветных драгоценных камней»; эпитеты «синее, безоблачное небо», «прекрасный день», «ослепительное сияние», «густая, нежная трава» и т. п. Игнатий (Брянчанинов) как художник тонко работает со светом, создавая приглушенный, но очень
выразительный световой контраст: «горели златые кресты», «сребристые купола... отражали ослепительное сияние лучей солнечных» и «тень показывала наступление десятого часа». Он исполь-
зует разнообразную цветовую палитру: «синее, безоблачное небо»; «златые кресты»; «сребристые купола»; «яркая густая зелень». Взгляд художника замечает «каждый цветок, каждый стебелек и мелкий листочек», украшенные капельками росы, словно драгоценными камнями. Внимание к подробностям и деталям соединяется со способностью увидеть и передать все великолепие открыв-
шейся картины целиком. По-особому организованное повествование с использованием обратного порядка слов («путь свой», «лучей солнечных») и глагольных форм несовершенного вида в сочетании с интенсивностью образного языка создает ощущение остановленной и теперь уже длящейся, всегда пребывающей живой гармонии и красоты. В смиренном созерцании ее иноку открывается смысл и тайна причащения. Запечатлен момент приобщения к истине, которая является герою живописной картиной: «Священно-инок взглянул на небо, на солнце, на луг, на блистающие капли росы — и внезапно открылось пред очами души объяснение величайшего из таинств христианских, то объяснение, каковым может объясниться непостижимое и необъяснимое, объяснение живым подобием, картиною живописною, которая была пред его глазами».
При этом изображенное событие являющейся герою истины для автора важно не только само по себе, но и как возможность вернуться к главной теме «Аскетических опытов», главному сквозному сюжету, связавшему все составляющие сочинения в единое произведение. Это сюжет о необходимости длz каждого человека непрестанного «духовного делания», духовного прозрения, которое начинается с осознания собственной греховности, покаяния и плача по собственной душе. Именно такая мысль акцентируется четкими и энергичными финальными суждениями: «Путь к духовному тайнозрению — постоянное пребывание в покаянии, в плаче и слезах о греховности своей. Плач и слезы — тот коллурий, которым врачуются душевные очи». Тем самым миниатюра завершается композиционно, а в соотнесении с другими статьями «Аскетических опытов» и в контексте всего произведения в целом обретает дополнительный смысловой объем.
В ином ключе написана библейская повесть «Иосиф», воссоздающая историю известного ветхозаветного персонажа Иосифа Прекрасного, преданного своими братьями и простившего их. Рассказывая сдержанным, констатирующим тоном о перипетиях судьбы своего героя, автор будто снова и снова вглядывается в библейский текст, постоянно ссылается на него. Безусловно, для святителя Игнатия была важна здесь концепция героя, отражающая христианский идеал личности, но не менее значимым и интересным оказалось то, что Брянчанинов стремился в этой повести самим ее стилем, характером образности воссоздать дух и обаяние не только библейского текста, но и той давней, библейской эпохи, когда мир стоял у истоков своего существования и от этого подлинные основания человеческого бытия были более зримы, более ощутимы, чем в современную культурную эпоху. Словно следуя Моисею, святитель создает особую атмосферу реальности, ощутимости происходящего, «переносит внимательного читателя в отдаленную, священную древность [3, c. 39]. Речь идет при этом не просто о знании библейской истории, а именно об ощущении ее, о прикосновении к ней — о проживании ее в собственном мире, собственной душе. Отсюда высказывания, столь точно выражающие суть общения автора с библейским текстом: «Кто погружается часто в созерцание библейских сказаний, тот непременн ощутит в душе своей особенное, странное впечатление. Это впечатление состоит в обонянии какой-то свежести, молодости, как бы от дыхания воздухом прекрасного летнего утра. Душа юнеет от пристальных взоров на юность мира, от беседы с юным миром, ее силы бодреют, укрепляются, как дух старца оживает среди общества детей. Приятно насладиться свежестью юного мира, отдохнуть в ней (курсив мой. — Н. П.) от впечатлений современного, дряхлого, рассыпающегося» [Там же, c. 40].
Подобный врачующий эффект испытывает сегодняшний читатель при общении с прозой самог'о Игнатия (Брянчанинова). Думается, его наследие достойно представляет не только святоотеческую мысль, оно должно быть включено и в историю русской словесности.
Список использованных источников и литературы
1. Жизнеописание епископа Игнатия (Брянчанинова). — М.: Издво им. свт. Игнатия Ставропольского; Российская национальная библиотека, 2002. — 512 с.
2. Игнатий (Брянчанинов), свт. Собр. соч. в 7 т. Т. 1: Аскетические опыты / свт. Игнатий (Брянчанинов). — Репр. воспр. изд. 1886 г. — М.: Правило веры; Изд-во Донского монастыря,
1993. — 568 [5] с.
3. Игнатий (Брянчанинов), свт. Собр. соч. в 7 т. Т. 2: Аскетические опыты / свт. Игнатий (Брянчанинов). — Репр. воспр. изд. 1886 г. — М.: Правило веры; Изд-во Донского монастыря, 1993. — 412 [4] с.
4. Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути) / М.К. Мамардашвили. — М.: Ad Marginem, 1995. — 548 с.
5. Пращерук Н.В. Художественный мир прозы И.А. Бунина: язык пространства / Н.В. Пращерук. — Екатеринбург: МУМЦ «Развивающее обучение», НОУ «Фонд «Созидание», 1999. —254 c.
6. Сливицкая О.В. «Человек Толстого» как динамическое тождество / О.В. Сливицкая // Русская литература: Ист.-лит. журнал /РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). — 2010. — № 4. — С. 3–14.
7. Хоружий С.С. «Улисс» в русском зеркале / С.С. Хоружий // Джойс Д. Собр. соч.: в 3 т. Т. 3: Улисс: Роман / пер. с англ. В. Хинкиса и С. С. Хоружего. — М.: ЗнаК, 1994. — С. 421–442. ______________________
* Пращерук Наталья Викторовна — профессор кафедры русской литературы ФГАОУ ВПО «Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б.Н. Ельцина», доктор филологических наук (Екатеринбург).
21.12.2021 |
|
| |
|
15.12.2021 |
|
|
15.12.2021 |
|
|
14.12.2021 |
|
| |
|
10.12.2021 |
|
|
26.11.2021 |
|
|
17.11.2021 |
|
| |
|
Архив новостей |
Богословское образование
